Вздымающийся ад [Вздымающийся ад. Вам решать, комиссар!] - Ричард Штерн

— Вы будете хороши в любом деле, за что ни возьметесь.

— Но мне всегда оставалась бы рыбалка, — продолжал губернатор, как будто не заметив ее слов. — И я бы постарался, чтобы на нее оставалось время. — Он помолчал. — И раз уж я вам тут рисую утопические картины, то рядом со мной были бы вы.

Все ее существо затопила теплая волна.

— Это предложение?

Без раздумья:

— Да.

— Тогда, — не спеша ответила Бет, — я его с радостью принимаю.

Нат подошел к дверям трейлера, потом спустился по ступенькам на площадь и уставился на огромное несчастное здание.

Пока Патти не заговорила, он не замечал, что она идет за ним.

— Что за люди, — заметила Патти.

Нат взглянул на густую толпу за барьерами.

— Таймс-сквер под Рождество, — сказал он. Голос его дрожал от гнева. — Проклятые гиены. Мы могли бы публично поджаривать людей на вертеле и загребать миллионы на продаже билетов.

Патти молчала.

— Мы все виноваты, — продолжал Нат. — Это главное. Я рад, что Берт не узнал об этом.

— Спасибо. — И через минуту: — Но не забудьте, что в этом не только ваша вина. И моего отца тоже. В этом виноваты все, не только вы. Понимаете?

Нату удалось улыбнуться.

— Вы умеете внушить оптимизм.

В отличие от Зиб. Та, как это сегодня модно, предпочитала все видеть в черном свете. Еще одна характерная черта людей большого города, которая ему не нравится: твердое убеждение, что ничто не таково, как кажется. Человек никогда не бывает «за», только «против», и постоянная поза «меня никому не одурачить», которая, как изгородь из колючей проволоки, должна компенсировать внутреннюю неуверенность. И все для того, чтобы казалось, что человек принадлежит к интеллектуальной элите. Элите — возможно, но интеллектуальной — тут уж позвольте…

— Что станет с теми людьми, Нат? — В голосе Патти чувствовалось напряжение. — Неужели они…

— Наверх прокладывают шланги, — ответил Нат, — с этажа на этаж. Каждый шаг дается с боем. Нужно одолеть сто двадцать пять этажей…

— Но я так и не понимаю, что там горит?

— Все. Некоторые помещения уже сданы. Мебель, ковры, внутренние двери, бумага, — все это вспыхивает первым. От этого температура поднимается и достигает точки, когда горят краска и плитка и растекается обшивка, и от этого температура возрастает еще больше, пока не загораются такие вещества, о которых человек никогда и не думал, что они горючи. — Нат вздохнул: — Я не специалист по части пожаров, но все выглядит примерно так.

— Что, если бы все это произошло, когда Башня уже была бы в эксплуатации? — продолжала Патти. — Ведь там были бы тысячи людей. — И добавила: — Хотя дело не в количестве, да? Будь там только один человек, все равно это была бы трагедия.

«Посреди собственной беды, посреди горя от смерти отца, — сказал себе Нат, — она еще может думать о других. Но, возможно, это именно потому, что у нее умер отец, — несчастье сближает людей».

— Что вы будете делать, Нат?

Вопрос застал его врасплох.

— Я как раз об этом и думаю.

— Я имею в виду не сейчас, — голос Патти звучал теперь нежно, — а когда все это будет позади.

Нат молча покачал головой.

— Снова займетесь архитектурой?

До этого момента он не задумывался, но ответил твердо и решительно:

— Думаю, нет.. — Пауза. — Как раз сегодня утром Колдуэлл говорил о Фаросе, маяке, который стоял в устье Нила. «Он стоял там тысячу лет», — сказал Бен Колдуэлл. То же самое он думал об этом здании. — Нат покачал головой. — Как это называется? Человеческая гордыня, вызов богам. В некоторых странах Среднего Востока ни одно здание никогда не завершают полностью. Всегда оставляют несколько кирпичей или реек, — он улыбнулся Патти, — потому что совершенное произведение подобно богохульству. Человек должен стремиться к совершенству, но никогда его не достигнуть.

— Это мне нравится, — сказала Патти.

— Я не уверен, нравится ли мне это, но хотя бы понимаю. Когда-то мне кто-то сказал, что неплохо, если человек пару раз получит по шапке… — Он задумался. — Идемте внутрь.

— Вы что-то придумали?

— Нет, — Нат колебался. — Но, как и вы, я не умею стоять в стороне.

Тут ему в голову пришла новая мысль.

— Что, если бы вы не были дочерью Берта, но замужем за кем-то, имеющим отношение к Башне?

— То есть за вами? — Хрупкая, твердая, готовая взглянуть в лицо любой возможности. — Была бы я сейчас здесь? — Патти решительно кивнула. — Была бы. Старалась бы не мешать, но была бы рядом.

— Я тоже так думал, — ответил Нат и удивился неожиданной радости, которую вызвало в нем это признание.

В трейлере у рации сидел один из командиров пожарных. Слышен был только его голос:

— А вы не можете определить, как далеко тянется пожар над вами?

Голос, отвечавший ему, был хриплым от усталости:

— Я же вам говорю, что нет!

Командир с яростью прокричал:

— А под вами?

Тишина.

— Тед! Говорите же! Что творится под вами?

Голос, наконец, отозвался снова; на этот раз в нем прорывалась истерика:

— Что все это значит, мы что, играем в вопросы и ответы? Мы идем вниз. Если прорвемся, то расскажу, что там за пожар, ясно? Сейчас мы на пятидесятом этаже…

— А если внутрь? — спросил командир. — Туда нельзя? Вы могли бы высадить двери…

— Эти проклятые двери раскалились настолько, что к ним не притронуться. Вот такие дела внутри. Говорю вам, мы идем вниз. Другого пути нет.

Браун взял микрофон:

— Говорит Тим Браун, — сказал он. — Желаю удачи.

— Спасибо.

— Мы на связи, если понадобится.

— Ладно. — И в сторону: — Давай пошевеливайся.

Рация щелкнула и умолкла.

Оба командира замерли, глядя в пустоту. Патти заметила, что губы Тима Брауна беззвучно шевелятся. Молится? Гиддингс, сморщившись, гневно сверкал глазами. Взглянул на Ната и тихонько, почти незаметно покачал головой. Нат также незаметно кивнул. Патти закрыла глаза.

«Это невозможно», — подумала она, но знала, что возможно. Это не сон, не ночной кошмар. Не будет внезапного пробуждения, не будет внезапного облегчения, что ужас исчез с лучами рассвета. Ей захотелось отвернуться и бежать прочь. Куда? К отцу? Как бежала к нему сегодня днем за утешением, за помощью, за сочувствием? Но отец…

Переносная рация в руке Брауна вдруг ожила, из нее вырвался сдавленный вопль, потом еще один. Потом наступила милосердная тишина. В трейлере не раздавалось ни звука.

Первым разорвал оцепенение Браун. Подошел к чертежному столу, осторожно поставил на него рацию и выключил ее. Ни на кого не смотрел. Потом медленно, монотонно начал проклинать всех и вся.

Паола Рамсей подошла к двум креслам в укромном уголке банкетного зала.

— Простите, что помешала, — сказала она, — но то, что происходит за вашей спиной… — Она покачала головой. — Я, конечно, старомодна…

Губернатор кивнул. Его лицо было невозмутимо.

— Не считая Поля Норриса и Гровера, — сказал он, — все до сих пор держались отлично. Что же теперь?

— Кэрри Уайкофф произносит речь.

Губернатор вскинул голову. Голос слышал, но не мог разобрать слова. Однако тон, высокий, визгливый, почти истерический говорил достаточно.

— Вероятно, заявляет, что нужно найти виновного и обещает, что займется этим.

Паола Рамсей улыбнулась:

— Прямо в яблочко, Бент.

— Через несколько минут, — продолжал губернатор, — Кэрри возглавит делегацию, которая явится требовать активных действий. Бог мой, сколько подобных делегаций я уже выслушал?

— Люди, — сказала Паола, — облепили бар. Какой-то официант сидит один-одинешенек в углу и пьет из горлышка…

Губернатор подумал, не тот ли это, у которого трое детей. Вздохнул и встал.

— Что, по-вашему, я могу сделать, Паола?

Паола ласково улыбнулась.

— Я, как Кэрри Уайкофф, Бент. Думаю, что-то надо предпринять, но не знаю что. — И, помолчав, добавила: — И поэтому надеюсь на вас.

— Мне это льстит. — Губернатор грустно, иронично улыбнулся. Улыбнулся сам себе и всей этой ситуации. — Одного персонажа Марка Твена намазали дегтем, вываляли в перьях и вынесли из города на шесте. — Улыбка стала шире. — А он говорит, что если бы не великая для него честь, он лучше шел бы пешком. А я бы лучше сидел здесь. — Он взглянул на Бет. — Но попробую.

Прошел мимо запертых противопожарных дверей, где лежало прикрытое белой скатертью тело Говарда Фрэзи, у которого стоял генеральный секретарь, уставившийся в неподвижные останки. Он медленно, торжественно перекрестил их и, увидев губернатора, чуть виновато улыбнулся.

— Со своих студенческих лет, — сказал генеральный секретарь, — я горжусь тем, что я атеист. Но сейчас начинаю сознавать, что детская вера так легко не умирает. Это любопытно, да?